Бля, чот почитал опять Щепку и до того охуенно зашло, что пиздец.

Срубов видел Ее каждый день в лохмотьях двух цветов -- красных и серых.
И Срубов думал.
Для воспитанных на лживом пафосе буржуазных резолюций--Она красная и в
красном. Нет. Одним красным Ее не охарактеризуешь. Огонь восстаний, кровь
жертв, призыв к борьбе--красный цвет. Соленый пот рабочих будней, голод,
нищета, призыв к труду--серый цвет. Она красно-серая. И наше- Красное
Знамя--ошибка, неточность, недоговоренность, самообольщение. К нему должна
быть пришита серая полоса. Или, может быть, его все надо сделать серым. И на
сером красную звезду. Пусть не обманывается никто, не создает себе. иллюзий.
Меньше иллюзий--меньше ошибок и разочарований. Трезвее, вернее взгляд.
И еще думал:
-- Разве не захватано, не затаскано это красное знамя, как затаскано,
захватано слово социал-демократ? Разве не поднимали его. не прятались за ним
палачи пролетариата и его революции? Разве оно не было над Таврическим и
Зимним дворцами, над зданием самарского Комуча? Не под ним разве дралась
колчаковская дивизия? А Гайдеман, Вандервальде, Керенский...
Срубов был бойцом, товарищем и самым обыкновенным человеком с большими
черными человечьими глазами. А глазам человечьим надо красного и серого, им
нужно красок и света. Иначе затоскуют, потускнеют.
У Срубова каждый день--красное, серое, серое, красное, красно-серое.
Разве не серое и красное--обыски--разрытый нафталинный уют сундуков,
спугнутая тишина чужих квартир, реквизиции, конфискации, аресты и испуганные
перекошенные лица, грязные вереницы арестованных, слезы, просьбы,
расстрелы--расколотые черепа, дымящиеся кучки мозгов, кровь. Оттого и ходил
в кино, любил балет. Потому через день после ухода жены и сидел в театре на
гастролях новой балерины.
В театре ведь не только оркестр, рампа, сцена. Театр--еще и зрители. А
когда оркестр запоздал, сцена закрыта, то зрителям нечего делать. И
зрители--сотни глаз, десятки биноклей, лорнетов разглядывали Срубова. Куда
ни обернется Срубов--блестящие кружочки стекол и глаз, глаз, глаз. От
люстры, от биноклей, от лорнетов, от глаз -- лучи. Их фокус--Срубов. А по
партеру, по ложам, по галерке волнами ветерка еле уловимым шепотом:
-- ...Предгубчека... Хозяин губподвала... Губпалач... Красный
жандарм... Советский охранник... Первый грабитель...
Нервничает Срубов, бледнеет, вертится на стуле, толкает в рот бороду,
жует усы. И глаза его, простые человечьи глаза, которым нужны краски и свет,
темнеют, наливаются злобой. И мозг его усталый требует отдыха, напрягается
стрелами, мечет мысли.
"Бесплатные зрители советского театра. Советские служащие. Знаю я вас.
Наполовину потертые английские френчи с вырванными погонами. Наполовину
бывшие барыни в заштопанных платьях и грязных, мятых горжетах. Шушукаетесь.
Глазки таращите. Шарахаетесь, как от чумы. Подлые душонки. А доносы друг на
друга пишете? С выражением своей лояльнейшей лояльности распинаетесь на
целых писчих листах. Гады. Знаю, знаю, есть среди вас и пролезшие в партию
коммунистишки. Есть и так называемые социалисты. Многие яз вас с
восторженным подвыванием пели и поют--месть беспощадная всем супостатам...
Мщение и смерть... Бей, губи их, злодеев проклятых. Кровью мы наших врагов
обагрим. И, сволочи, сторонятся, сторонитесь чекистов. Чекисты--второй сорт.
О подлецы, о лицемеры, подлые белоручки, в книге, в газете теоретически вы
не против террора, признаете его необходимость, а чекиста, осуществляющего
признанную вами теорию, презираете. Вы скажете--враг обезоружен. Пока он жив
-- он не обезоружен. Его главное оружие -- голова. Это уже доказано не раз.
Краснов, юнкера, бывшие у нас в руках и не уничтоженные нами. Вы окружаете
ореолом героизма террористов, социалистов-революционеров. Разве Сазонов,
Калшев, Балмашев не такие же палачи? Конечно, они делали это на фоне
красивой декорации с пафосом, в порыве. А у нас это будничное дело, работа.
А работы-то вы более всего боитесь. Мы проделываем огромную черновую,
черную, грязную работу. О, вы не любите чернорабочих черного труда. Вы
любите чистоту везде и во всем, вплоть до клозета. А от ассенизатора,
чистящего его, вы отвертываетесь с презрением. Вы любите бифштекс с кровью.
И мясник для вас ругательное слово. Ведь все вы, от черносотенца до
социалиста, оправдываете существование смертной казни. А палача сторонитесь,
изображаете его всегда звероподобным Малютой. О палаче вы всегда говорите с
отвращением. Но я говорю вам, сволочи, что мы, палачи, имеем право на
уважение...