Виталий Кальпиди
Вот непрозрачное с прозрачным
соприкасается без кромки,
и воздух фонограмму грачью
уже до воробьиной скомкал.
Отравленное синим небо
ещё отравлено и красным:
по прорисовке - вроде зебра,
хотя для зебры - не контрастно.
По Карел Юнгу дрозофилы
своих родителей снимают
отростком зрения - для фильмы,
которую не понимают.
Ещё не появились крылья
капустниц, но кривые тени
от этих крыл попыткой пыли
обсыпали мои колени,
которые теперь, как звери,
всё чем-то пахнут, пахнут чем-то,
и в это надобно поверить,
хотя бы для эксперимента.
Ах, милая, какая влага
в тебе стареет от желанья
меня любить! Она, как брага
без дрожжевого попаданья, -
пуста, чиста и безупречна,
как чертежи построек рая,
но не об этом речь, а речь-то
о том, что я изнемогаю,
что я тебя желаю слушать,
и трогать, и держать за плечи,
чтоб было мне свежо и душно
в руках твоих бесчеловечных.
И эта наша близорукость
перетекает в дальнозоркость:
над нами, отрицая сухость,
вращают лягушачью лопасть,
но не дожди, как мы могли бы
решить, увидев эти влаги,
а жидкоструйные могилы,
уже журчащие в овраге.
Шум счастья плющит перепонки,
и слух взбивается, как масло,
и сердце нашего ребёнка
стучится быстро и напрасно
в твой маленький живот с улиткой
недорисованного уха,
т.к. рождение - улика...
а иногда - начало слуха.
Глухонемой от сладкой боли,
я вижу выпукло и ясно,
как на волне прозрачной крови
невоплощённое прекрасно.
Покуда нас никто не слышит,
скажу, мол, это справедливо,
что не родившиеся дышат,
а умершие - особливо.